Президент Федерации еврейских общин России раввин Александр Борода рассказал Forbes Capital о «кошерных» инвестициях, взаимодействии синагоги и предпринимателей, а также о том, существует ли специфическая еврейская ментальность в бизнесе.
* * * * *
«Еврейского бизнеса не существует»: Александр Борода о помощи миллиардеров, клане Ротшильдов и антисемитизме. Гость Forbes Capital, президент Федерации еврейских общин России Александр Борода рассказал о «кошерных» инвестициях, взаимодействии синагоги и предпринимателей, а также о том, существует ли специфическая еврейская ментальность в бизнесе.
Президент ФЕОР Александр Борода — уникальная личность для религиозного сообщества России. Он известен не только как популяризатор еврейской культуры и основатель знаменитого Еврейского музея и центра толерантности, но и как человек, который держит руку на пульсе российского бизнеса и на короткой ноге со многими владельцами крупного капитала. Например, Борода неоднократно отмечал заслуги миллиардера Романа Абрамовича перед еврейской общиной России. Как сообщало издание The Bell, глава ФЕОР входит в элитный Tesla-клуб бизнесмена — он принял в дар от Абрамовича один из 20 ультрамодных электрокаров. Также организация, которую курирует Борода, помогла бывшему украинскому миллиардеру Эдуарду Шифрину получить гражданство России. О том, как далеко простирается влияние ФЕОР, помогает ли принадлежность к еврейской национальности в бизнесе и стоит ли россиянам опасаться козней Сороса, Александр Борода рассказал экономисту Андрею Мовчану в рамках проекта Forbes Capital.
Вы необычный гость для нас, и у нас необычная тема для вас. Мы говорим не о еврейских сообществах, не о том, чем вы непосредственно занимаетесь. Наша передача об инвестициях. Поскольку евреи традиционно ассоциируются с деньгами и инвестициями, мы не могли пройти мимо и не поговорить об этом с вами. Вы в своей жизни когда-нибудь во что-нибудь инвестировали?
Нет, никогда не инвестировал.
А это принципиальная позиция — не заниматься инвестированием?
Нет, это принципиальная позиция с точки зрения моей работы в еврейской общине. Мы живем на благотворительные пожертвования, которые имеют целевое назначение. И инвестировать эти деньги я не имею права и по моральным, и по юридическим соображениям. А своих личных денег у меня недостаточно, чтобы заниматься инвестиционной деятельностью. Поэтому вот так сложилось, что я не являюсь инвестором.
При этом люди, которые дают вам деньги, они, конечно, являются инвесторами.
Конечно.
И к вам, раввинам, приходят за советами.
Приходят.
А вы же можете рассказать, как это вообще происходит? Есть ли какие-то советы по инвестициям в еврейской общине? Приходят ли за такими советами ваши благотворители?
Я бы сказал так: стандартной практики, что раввины принимают по вопросам инвестиций, не существует, потому что все-таки к раввинам чаще всего приходят за другими советами. Но вместе с тем, безусловно, между мной, другими раввинами и бизнесменами далеко уже не формальные отношения. Это уже полуродственные, полусемейные отношения. И, конечно, мы часто обсуждаем самые разные вещи. Многие мои товарищи-бизнесмены делятся со мной своими мыслями, и по поводу инвестиций в том числе. В силу какого-то своего опыта и круга знаний я могу что-то посоветовать: что я знаю про те компании, в которые они собираются инвестировать, или что я думаю о тех предприятиях или направлениях бизнеса, в которые они думают инвестировать. И какие-то советы, конечно, даю в силу своего опыта, знаний.
К ним прислушиваются?
Чаще всего да. Потому что так получается, что у каждого бизнесмена есть определенный круг общения и он достаточно, как ни странно, ограничен по сравнению с моим кругом знакомств. У меня очень большая палитра (знакомых) бизнесменов из самых разных отраслей бизнеса и экономики. Поэтому у меня часто оказывается более глубокая информация о каком-то виде бизнеса.
А это этично — давать такую информацию, если она у вас есть?
Нет, ну это не какой-то инсайд. Я не нахожусь внутри каких-то знаний о компаниях. Я просто понимаю, что и как происходит. Наша община не находится вне процессов, которые происходят в стране и в мире в целом. Мы следим за этим, потому что живем на пожертвования тех людей, которые занимаются инвестициями. Поэтому мы тоже хотим понимать, что у них происходит. И еще раз говорю: у нас много личных отношений. Они давно уже перешли за рамки общения «раввин и прихожанин». Это все одна большая дружная семья. Вот «семья» — это самое правильное слово. И, конечно, мы друг другу помогаем, взаимодействуем на личном уровне, на уровне общины. Я всегда говорю о том, что в принципе мы вообще не делим: вот эти люди делают общину, эти люди нам помогают. Все вместе мы делаем общину: кто-то — деньгами, кто-то — своим временем, силами, опытом. Поэтому еще раз говорю: мы стараемся, безусловно, в рамках того, что мы знаем, что это этично, потому что мы не внутри компании даем советы.
А насколько, если смотреть на палитру бизнеса, скажем, в России, сильно еврейское проникновение?
Я бы не сказал, что это какой-то очень значительный сегмент общего рынка, в котором участвуют представители еврейской национальности и иудейского вероисповедания. Мы общаемся не только с иудеями и евреями. Мы общаемся с теми людьми, с которыми у нас складываются хорошие отношения. И мы очень много занимаемся благотворительной деятельностью общего плана, и они понимают, что мы делаем. У нас очень понятная система благотворительности, им нравится это. Мы тоже стараемся помогать им. Они дают нам пожертвования, мы им просто помогаем, потому что у нас хорошие отношения. Проникновение… Нет такого понятия вообще — какой-либо объем проникновения. Даже понятия «еврейский бизнес» не существует в мире, в России — точно. Потому что все (бизнесмены) россияне, и они участвуют в бизнесе как россияне. Я бы даже сказал, что большинство бизнесменов — это советские граждане, выросшие, получившие воспитание в СССР. И они по образу мышления либо по каким-то подходам ничем не отличаются от других бизнесменов разных национальностей.
То есть идея о том, что есть определенный еврейский бизнес, еврейская ментальность в бизнесе, — это миф?
Абсолютно миф, по крайней мере в России — точно. Я слышал, что в бриллиантовом бизнесе в мире — не в России, подчеркиваю, — как на бирже в Антверпене, на бриллиантовой бирже в Израиле есть некая форма гарантии в виде пожатие руки. Я не знаю, работает это сейчас или нет, но я слышал, что лет 30 назад это было высокой степенью доверия — не подписывать контракты, а просто пожать руки. В России такого не существует и нет такой традиции. В России это точно миф, на Западе — точно миф из того, что я понимаю. Вот о бриллиантовом бизнесе я слышал, что раньше были какие-то сегменты…
А есть какие-то отличия, на ваш взгляд, между тем, как работает подобное инвестиционное консультирование или вообще практика инвестиций членов общины, скажем, в Америке и в России?
Думаю, никакой разницы нет. Те же самые принципы, и те же самые подходы. Это риски, доходность, те же критерии, которые одинаковы во всем мире.
И отношения так же строятся, правильно?
Конечно. Все то же самое, хоть мы и говорим, что в разных странах государство больше или меньше отделено от бизнеса. Это уже специфика. Не сказать, что в России есть что-то особенное, отличающееся от остального мира. Примерно то же самое.
А в Израиле?
То же самое, не вижу принципиальных отличий. Израиль — страна относительно небогатая. Это страна стартапов, которая за счет интеллекта создает некий продукт, который чаще всего они не могут развивать дальше и просто его продают мировым корпорациям. Это очень распространённая вещь даже в киноиндустрии. Израильтяне — мастера сценария, но они его дальше отдают в тот же Голливуд, который может потратить $80–100 млн на съемки. Израиль такое потратить не может. И Израиль в этом смысле —открытая страна с самыми разными видами бизнес-предложений, но у них недостаточно природных ресурсов, поэтому больше интеллектуальными пользуются.
Традиционный для России вопрос: а когда вы наблюдаете за инвестициями, развитием бизнеса членов вашей общины, вы не видите, сколько противодействия в связи с национальными признаками в стране?
Не видел, никогда не видел.
Никогда или сейчас?
Нет, я никогда этого не видел. То есть даже в 1990-е годы, когда было много разных антисемитских публикаций, я не могу сказать, что у этих людей, которые считались евреями, сужался бизнес. Да, были какие-то антисемитские публикации, но я никогда не слышал, чтобы из-за антисемитизма кому-то не дали возможность участвовать в каком-то бизнесе. Я не слышал такого.
А с точки зрения идеологии — скажем, иудейской веры — существуют ли какие-то идеи или постулаты, отличающие инвестора, который следует этой идеологии, от других инвесторов?
Есть некие принципы, которые не являются базовыми. Есть в Талмуде мнение, что треть нужно вкладывать в недвижимость, треть — в нечто более мобильное вроде акций, треть, может быть, — в какие-то более резервные, базовые активы, то есть должна быть несгораемым остатком. Но таких специальных постулатов, которые бы отличали подход евреев к бизнесу от подходов представителей других национальностей, я не видел. Стремление заработать присутствует у всех людей, которые входят в бизнес. И, конечно, люди идут туда, где хочется заработать, и все.
Cкажем, в исламе, насколько я понимаю, есть определенные правила относительно процентных доходов. Там даже есть специальный кредит — сукук, который эти правила, будем честно говорить, обходит. В иудаизме нет подобных вещей?
Есть.
А как это выглядит?
В Торе написано, что иудей не может давать иудею деньги в долг под проценты. И Израиль стоит перед такой же проблемой. Израильские банки абсолютно иудейские. И там составляется такой договор, что каждый вкладчик банка, который получает процент со вклада, является акционером, получающим долю от прибыли, а не процент. Я думаю, в исламском мире принцип тот же — это не давание денег в долг под проценты, а именно форма такого акционерного участия.
То есть в принципе неиудею можно дать взаймы под процент, да?
Да-да.
На этом, собственно, основаны были средневековые банки.
Да. Но вот здесь, кроме Израиля, я не знаю понятия «иудейские банки», поэтому каких-либо специальных ограничений нет.
А вот крупные еврейские бизнесмены, которые жертвуют на общину, — можно ли попробовать сформулировать какие-то общие идеи, которыми они руководствуются, инвестируя?
Я бы сказал, что все люди разные и с разными подходами к бизнесу. Я, безусловно, ни с кем никогда не участвовал ни в каком бизнесе. Только относительно, со стороны, потому что я знаю многих людей достаточно хорошо. Могу сказать, что они разные, разные и подходы к инвестициям, и отношение к деньгам, и желание быть вовлеченным в процессы. То есть кто-то готов беречь каждую копейку и работать дни и ночи. Кто-то предпочитает иметь какие-то крупные дела и меньше быть погруженным, больше отдыхать. Или кто-то уже заработал какие-то деньги, и ему надо как-то ограничить свое время, в которое он работает. Поэтому это больше относится к типам характеров, нежели к национальности…
Типы характеров разные.
Да, разные типы характеров, разные подходы к инвестициям. Поэтому здесь нет какой-то специфики еврейского инвестора. Это разные люди, каждый из которых имеет свой подход к пониманию, как зарабатывать деньги.
Вы говорите, что собираете деньги благотворителей и используете их как благотворительный фонд. А по дороге что происходит с этими деньгами? Иногда благотворительные фонды занимаются инвестированием, для того чтобы поддерживать рост капитала в процессе.
У нас есть только один прецедент, который мы создали, — это эндаумент-фонд музея (Еврейского музея и центра толерантности. — Forbes). Это отдельные деньги, которые, как прописано в уставе, инвестируются, и на прибыль от этих инвестиций в перспективе должен содержаться Еврейский музей. Пока это неплохая поддержка музея, но, конечно, мы близко не подошли к тому уровню, что вот есть эндаумент-фонд и на его дивиденды может жить музей. Но это прописано в уставе, люди сознательно дают деньги — это не есть пожертвование — в чистом виде на основную деятельность. Это, что называется, фонд целевого капитала. То, что дается под названием благотворительной помощи — это абсолютно адресные деньги, которые, мне кажется, мы морально не имеем права инвестировать. Вот если человек дал деньги на какую-то конкретную помощь, а мы их инвестировали и, например, проиграли или потеряли, то нас никто не уполномочивал этим заниматься, поэтому мы не имеем права это делать.
Поэтому эти деньги пока не использованы, просто лежат?
У нас по факту такого нет, потому что бюджет почти дефицитный, поэтому… Я бы сказал даже, дефицитный.
А эндаумент как инвестируется?
Эндаумент, по сути, в банках, в инвестиционных компаниях при банках, то есть (вложен) с определенной доходностью. Это достаточно консервативные инвестиции, потому что никто не хочет рисковать этими деньгами. Все хотят какую-то стабильность — понятную и прозрачную.
Можно мы немножко поговорим о вас?
Пожалуйста, о чем угодно.
Просто биография у вас довольно необычная, и мы сейчас это привяжем к инвестициям. Вы же горный инженер, правильно?
Маркшейдер — моя специальность, да. Я даже работал в «Метрострое» несколько лет.
У вас даже есть награда, я так понимаю, за строительство московского метро?
Да.
А почему вы ушли из этой карьеры?
Ну, меня интересовала религия. Мне нравилось работать в метро, я с удовольствием вспоминаю это время, мне это очень интересно было. Но религия была интересней. Я искал ответы на вопросы и нашел их в религии. Каждый человек задумывается в юности о смысле жизни, о качестве жизни, о каких-то базовых ценностях, которые могут быть отправными точками… И я их нашел в религии, и мне это было интересно. Как ни странно, вот вы говорите про награды, а я получил их, уже когда работал в еврейской общине. Я по факту, работая в еврейской общине, построил даже больше, чем в метро.
Как это может быть, расскажите?
Еврейская община строила. Мы и школы строили, и детские сады, и разные образовательные центры. И мы делали…
Не руками? В смысле как организатор?
Как организатор, я же внутри всех процессов. То есть нельзя сказать, что мы отдали (все на откуп) компании и ждем, когда они построят. У нас и сейчас такие совещания бывают, где я, мягко говоря, активный участник.
Слушайте, это же тоже инвестиции — в те же самые школы, детские сады и так далее. Что построено?
Общинный центр в Марьиной Роще, Жуковка — еще один общинный центр, школы: образовательный центр в Марьиной Роще, благотворительный центр в Марьиной Роще, школа-интернат тоже есть в Марьиной Роще. Есть на Будайском проезде большой детский дом — 15 000 квадратных метров. Есть университет у нас: одно здание в Сокольниках, одно здание в Отрадном. Еще масса зданий. Это все объекты, которые либо реконструировали, либо построили. Музей, в конце концов.
Все это — на пожертвования?
Все — пожертвования.
И как это работает? Насколько это может функционировать без дополнительных пожертвований сегодня?
Сегодня — не может. Мы такой задачи не ставили, это невозможно, к сожалению. Потому что это совершенно другое приложение. Если это коммерческий детский сад, то (он ориентирован) на определенный сегмент людей. И мы не получим решения той задачи, которую мы хотим решить. Мы хотим давать образование. И фокус у нас не на самых состоятельных людей, а на людей со средним и небольшим достатком. Поэтому мы по факту какую-то плату берем, но она близко не окупает стоимость содержания, эксплуатационных расходов зданий.
Есть ли здесь государственные деньги?
Государство отделено от религии. Государство даже официально не может это делать.
Мы же знаем, как это происходит с другими религиями.
Я не знаю про других ничего, у нас ни копейки (от государства). Есть знаете что? Есть частные школы, вообще не связанные с религией. Частным школам государство доплачивает, всем частным школам.
Да.
Вот мы получаем доплаты, как все частные школы, больше ничего. Есть гранты — небольшие гранты, не связанные с религией: на культуру, на благотворительность. Или правительство Москвы либо администрация президента (дают) небольшие гранты на какие-то проекты. В частности, в рамках Еврейского музея мы подаем (заявки на гранты) на арт-проекты по толерантности. Иногда мы получаем такие гранты, но это небольшие деньги, и мы на них точно не живем. Официальных каких-то и неофициальных денег у нас от государства, конечно, нет.
Один из вопросов, который должен здесь возникнуть: насколько вы влиятельны в государстве? Что может еврейская община сегодня в России? Был рассказ о том, что российское гражданство можно получить, если еврейская община заступится. Есть прецедент, говорят.
Есть, мы можем попросить (власти), действительно, что какой-то меценат хочет получить российское гражданство. Я знаю прецедент, о котором вы говорите. Иногда (к нам) прислушиваются, иногда менее прислушиваются. Нельзя сказать, что у нас есть какая-то там проторенная уникальная дорога. Мы так или иначе взаимодействуем с государством, мы одна из четырех основных конфессий. Российское государство в принципе правильно сделало: оно отдало идеологию глобально религии. Если в Советском Союзе «Моральный кодекс строителя коммунизма» был в основе моральных ценностей, то Россия, по-моему, очень правильно опирается на основные традиционные религии. И мы так или иначе в этом смысле взаимодействуем с государством, потому что мы являемся участниками многих мероприятий на государственном уровне, наше мнение спрашивают о тех или иных государственных процессах — конечно, не экономического свойства, а чаще всего морально-нравственного. Ну и какие-то иногда политические вопросы бывают.
Предположим, что я, гипотетически, член общины или кандидат в члены общины. И у меня возникают какие-то проблемы с российским государством. Есть смысл идти к вам и говорить: «Помогите»?
Ну, безусловно, хуже не будет. Может быть только лучше. Во-первых, мы знаем много адвокатских контор, каких-то профессиональных адвокатов, которые могут так или иначе быть адресно полезны. Мы также иногда ходатайствуем о тех или иных членах общины, но мы совершенно четко понимаем, что если идет какое-то уголовное дело… Мы же не внутри этого дела, мы не знаем всех составляющих. Поэтому мы можем как-то содействовать, но мы абсолютно четко понимаем грани этого.
А если у меня проблемы с кем-то, чье предприятие я проинвестировал, а там проблемы. Ну, украл, скажем, человек деньги или плохо ведет бизнес. Я могу к вам прийти по этому поводу?
Такая практика есть. Есть раввинский суд, и есть вне рамок суда — просто какой-то выяснение: если мы знаем обоих участников, то мы стараемся найти какое-то решение, безусловно.
А работает ли эффективно раввинский суд? Не говорят участники потом, что вот есть арбитраж, меня только он интересует, а решения раввинского суда не буду выполнять?
Такое тоже бывало. Но люди тогда понимают, что у них испортятся отношения со всеми. То есть если они ищут справедливость, то, наверное, раввинский суд — самый правильный адрес. Если же они хотят выиграть любой ценой, то, наверное, в раввинский суд не надо идти. Потому что там будет справедливость, и если она их не устроит — дальше будет конфликт со многими людьми в итоге.
Кстати, похожий вопрос, но не про Россию. А вот если я, например, российский бизнесмен и у меня проблемы в США, я могу к вам прийти?
Да, если ваш контрагент тоже связан с еврейской общиной, то если я свяжусь с этим раввином — я и он сможем пытаться, если люди мотивированы на поиск справедливости, эту справедливость как-то найти.
А если проблемы с государством США? Вот я попадаю под санкции, например, или американцы что-то подозревают по поводу меня, счета блокируют?
Государство не обращает внимания ни на что. Влияние на государство, тем более на американское государство — ничтожно вообще для кого-либо. Там такая большая машина, которая, в моем понимании, мало поддается влиянию. А вот то, что вы говорите про закрытие счетов — это вообще чаще всего выбор служб безопасности банка. И на это должны смотреть государства, это их некое понимание. Оно, кстати, не имеет отношения к России. Если человек считается политическим деятелем, то, независимо от какой-то страны, они (американские банки) могут закрыть ему счет, потому что они не хотят хранить деньги политически вовлеченных клиентов.
Интересно, а в России же, наверное, действует не одна еврейская община? Их несколько?
Да.
А как это вообще устроено? То есть если я завтра проснулся и решил, что хочу попасть в общину, мне идти в ближайшую или как это происходит?
В России есть две глобальные консолидированные религиозные организации: мы — Федерация еврейских общин России, и вторая — Конгресс еврейских религиозных организаций и объединений в России. Если по персоналиям, у нас главный Берл Лазар. Глава второй организации — Адольф Соломонович Шаевич. По масштабам — у нас, наверное, 75-80%, у них — 25%. Есть на слуху такая организация, как Российский еврейский конгресс, который возглавляет Юрий Исаакович Каннер. Юридически это благотворительный фонд и как бы объединение бизнесменов, которое создано, по идее, помогать таким, как мы. Но по факту большая часть бизнесменов — вне рамок Российского еврейского конгресса. Они напрямую взаимодействуют с нами и с нашими коллегами. А куда вам идти? Где вам приятнее, где вам комфортнее. Все-таки в еврейскую общину люди не так уж прямо идут за инвестициями. Идут в синагогу — там молитва, праздники, где комфортнее, где раввин приятнее, где друзья. Где ближе — тоже.
А как вы относитесь к нерелигиозным евреям-бизнесменам? Вот человек ощущает себя евреем, скажем, по национальности, но он не религиозен.
Таких большинство. Ведь большинство прихожан синагоги именно такие и есть. Это люди, которые приходят к нам на праздники или даже на шаббаты. Большинство из них не то чтобы практикуют иудаизм ежедневно. Там не надевают тфилин, не молятся о забвении. И мы в этом видим большой смысл — именно существования общин подобной нашей. В России не может быть чисто религиозной общины. Ей просто неоткуда взяться, Советский Союз не обучал религиям. Люди ощущают себя евреями, и мы просто хотим быть домом для людей, которые чувствуют себя евреями. И да — мы даем какую-то культуру, традицию, религию, но каждый из них берет столько, сколько может взять. И, конечно, я наблюдаю за людьми там почти 30 лет, многие из них прошли какой-то путь, но нельзя сказать, что они стали религиозными людьми полностью.
Какое место занимают в этой системе клубы типа SOLOMON.help? Наверняка же есть и еще какие-то бизнес-клубы вокруг общины?
Ну, клуб Solomon является бизнес-клубом, очень эффективным клубом. Он очень эффективный по нескольким причинам. Прежде всего, за счет двух людей, которые занимаются им, — это Денис Гуревич и Евгений Гольцман. Они очень активные, правильные ребята. Они создали абсолютно правильную концепцию: это и бизнес, и традиции, и культура. А не бывает отдельно другого в рамках еврейской общины. И они очень активно привлекают новых членов. Молодцы! Такого масштаба клубов, наверное, нет у нас больше.
А в регионах России это так же работает?
Чуть-чуть по-другому, так как количество этих бизнесменов небольшое, и они просто сфокусированы на личности раввина. Чаще всего это его прихожане, друзья, которые напрямую общаются с раввином. По сути, это такой, можно сказать, попечительский совет общины под руководством раввина. На самом деле даже в клубе Solomon все эти бизнесмены так или иначе сфокусированы на общине, на руководстве общины. И клуб Solomon — это неотъемлемая часть общины со всей ее структурой.
Кроме еврейской общины, естественно, в России существует и православная церковь, и ислам достаточно хорошо представлен. А какие-то взаимодействия между этими конфессиями в плане бизнеса происходят? То есть может ли к вам прийти священник православной церкви и сказать: «Тут вот спор между моим прихожанином и вашим членом общины, давайте разберемся»? Или такого не бывает?
Такую практику я никогда не видел и не слышал, но идея хорошая. Вообще когда люди обращаются к каким-то духовным авторитетам в поисках справедливости или решения конфликта — это всегда лучше, чем когда они пытаются конфликтовать в открытом виде друг с другом. В моей жизни такого не было.
А как вы думаете, почему?
Я думаю, бизнесмены не так связаны с религиозными конфессиями.
Но мы же знаем, что есть достаточно много бизнесменов, которые позиционируют себя как православные, а некоторые — даже как ультраправославные…
Я никогда не слышал, чтобы они ходили за разрешением своих бизнес-вопросов к священникам православной церкви. Может, по каким-то лоббистским делам они ходят, но не за решением вопросов.
А вот наш любимый российский рассказ про кланы Ротшильдов, Рокфеллеров, про еврейский контроль над мировыми финансами?
Это в основном антисемитские домыслы.
Просто интересно, что вы на эту тему думаете. Факты-то мы знаем, конечно, все.
Ротшильды — да, еврейский, а Рокфеллеры, по-моему, — чисто англосаксы.
Ну, это не важно для антисемитов.
Семья Ротшильдов в первом поколении, я имею в виду Майера Амшеля Ротшильда — он действительно еврей, соблюдающий (религиозные предписания) еврей. Он создал большую бизнес-империю, дальше его дети разошлись, таким образом, по-моему, между ними взаимодействия никакого сейчас нет. Они уже давно евреи условно, у них только фамилия еврейская. Ну, я знаю там английский клан Ротшильдов…
И французский есть — достаточно серьезный.
Да ну, какие они евреи? Ну, фамилию носят. Какое они имеют влияние? Думаю, никакого — с точки зрения влияния на мировые финансы. Это легенды.
А Сорос принимает какое-то участие?
Нет, никогда.
То есть он совсем вне общин?
Вообще. Хотя его же венгерские евреи спасли от концлагеря и все такое. Но он же продвигает глобальные гуманитарные проекты. То есть он претендует на глобализацию не в рамках еврейской общины, а в рамках управления человечеством. Ну, пока не очень успешно.
Что если бы к вам пришел член общины или благотворитель да и задал вопрос: «Как мне инвестировать?»
Есть такая практика. Ко мне все чаще приходят в последнее время люди с разными бизнес-проектами, которые ищут инвестиции, и спрашивают: может, я знаю кого-то, кто хотел бы участвовать. И я звоню тем людям и связываю их между собой. Если я вижу какой-то потенциал, то я знаю, кто бы хотел (инвестировать), потому что действительно у меня много такого дружеского общения с разными людьми, и я чаще всего их связываю между собой. Если им интересно — они дальше взаимодействуют, кто-то инвестирует куда-то.
Это хороший ответ на вопрос, можно ли к вам прийти в поиске инвестора, а я, наверное, немножко другое хотел спросить. Можете ли вы как учитель сказать: «Придерживайся таких-то принципов инвестирования»?
Инвестиции, наверное, бывают нескольких типов. Есть консервативные инвестиции — вложения в какие-то консервативные ценные бумаги с некой определенной доходностью. Например, в акции «Газпрома», хотя это тоже не стабильная история, да. Нефтехимия стабильна, наверное. Вот, в какой-то такой сегмент, который более консервативный, с понятными перспективами, там, где меньше доходность, но больше стабильность. Есть более подвижные сегменты, например, каннабис сейчас в мире — это очень активно развивающийся рынок, который легализуется с каждым годом все больше и больше. Я бы сказал, что это, наверное, один из самых доходных в мире рынков сегодня.
Я мог бы, наверное, ожидать, что любой человек, связанный с религией, сказал бы: не инвестируй в оружейный бизнес, не инвестируй в наркотики, не инвестируй в фармакологию, действия которой противоречат принципам религии. Будете ли вы это говорить своим прихожанам?
Да, безусловно. Но когда я назвал каннабис… Ну, влияние каннабиса на организм меньше, чем у алкоголя. То есть если в алкогольную промышленность можно инвестировать, то очевидно…
А можно?
В алкогольную промышленность? Да. Потому что это не запрещено — пить алкоголь.
А в производство оружия?
В производство оружия я бы не советовал. Хотя иногда оружие устанавливает мир. Вот когда Советский Союз с Америкой поравнялись в потенциалах, это была самая стабильная конструкция — было ясно, что войны не будет. Я могу массу примеров привести, где производство оружия или импорт оружия останавливали войны. Но в целом, конечно, оружие создано для того, чтобы убивать. Конечно, я бы не советовал никогда…
Если бизнесмен нееврейской национальности придет к вам и скажет: я тоже хочу участвовать?..
Таких хватает.
И вы рассматриваете это как естественную ситуацию?
Да. Потому что эти люди тоже нам помогают.
А почему они это делают?
Видят какие-то смыслы в нескольких аспектах: это и широта общения, и какие-то возможности контактов. Действительно, наши люди, познакомившись в общине, обретают какой-то дополнительный рычаг доверия. И люди тоже хотят этот рычаг. В принципе многие неевреи нам помогают, потому что они считают то, что мы делаем, правильным и полезным для страны.
Именно для страны?
Какие-то гуманитарные проекты, да.
Можно ли сказать, что нееврейские бизнесмены от того, что они сотрудничают с общиной, однозначно в чем-то выигрывают?
Есть разные люди, есть те, которые ищут выигрыш, а есть и такие, кому не нужен никакой выигрыш, и они подключаются к нам из-за того, что мы делаем хорошее, полезное дело. Это разные подходы, но и тот и другой, по факту, существуют.
У меня, наверное, последний вопрос. Еврейский музей и центр толерантности — это еще центр искусства. А насколько вообще вы как община занимаетесь продвижением искусства параллельно с решением благотворительных вопросов?
Музей является общинной институцией второго порядка. То есть он не несет в себе напрямую те ценности, которые несет община. Еврейский музей и центр толерантности — это не филиалы религиозной общины, и там эти религиозные ценности не представлены в открытом виде. Но он имеет несколько задач. Первая задача — это, безусловно, просвещение и знакомство посетителя с историей еврейского народа, причем как евреев, так и не евреев — большинство молодежи сегодня не знает никакой истории. Второе — это некая имиджевая структура, которая на самом деле сильно подняла статус и имидж еврейской общины, выйдя за рамки какой-то конфессиональной организации. И в этом смысле продвижение искусства — это некий, мне кажется, очень перспективный и правильный путь, за счет которого еврейская община поднялась над узкой конфессиональной площадкой. И люди стали по-другому смотреть.
Действительно, есть синагоги, а есть музей. И вот музей — это какая-то важная вещь. Я не могу сказать, что наша основная задача как религиозной общины — продвижение искусства. Но искусство — один из инструментов и познания мира, и подъема статуса еврейской общины, и культурного просвещения людей. Люди приходят на выставки искусства в Еврейский музей, и это снимает многие барьеры. Мы собирали статистику, проводили опрос. После посещения нашего музея 90% школьников хотят привести своих родителей. При этом только 45% родителей готовы прийти в наш музей, потому что есть какие-то предубеждения или грани. Но вот эти грани падают постепенно. И для меня это очень ценно, это прям вот один из фокусов создания этого музея — падение вот этих заборов, стереотипов.